Возможно ли соединить прекрасное с отвратительным и страшным?

@темы: рисунки, сплошное безумие, мои мысли

---

день четвертый

Мой последний рисунок (Акварель)

@темы: творчество, рисунки, сплошное безумие, мои работы

---

день третий

Пусто, звуков нет... Все вокруг замерло, а может, может мир живет, а я не двигаюсь... смотрю в пустоту. Я даже видеть не могу, а еще мне нечего сказать и показать тоже нечего. Я могу молчать и тлеть изнутри... Я могу не проявлять никаких эмоций, могу изобразить безразличие или интерес, а может страх или радость, вот только не мое все это. Что-то ушло как мне кажется, что-то важное, а я хочу это вернуть. Как? Хотела бы я знать ответ.

@настроение: апатия

@темы: я хочу сказать

---

Снова потеряла ниточку мысли

Мне просто кажется порой, что все находится не на своем месте. Люди могли бы говорить по-другому, а вещи могли бы стоять не так. Небо вверху, земля внизу, дождь не капает вверх, все ходят на двух ногах... Кто спрашивается все это придумал?

@темы: сплошное безумие

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Безумие...

...безумие.

Безумие сквозит во всех движениях и поступках… Вот ты взял меня за руку – я безумна вдвойне, вот тебя оттулкнула толпа – они уже бегут рушить прежние жизни, вот по лицу прошелся ветер – завтра он разрушит сотни незнакомых тебе жизней…Не увлекайся этим... Ты можешь причинить боль. Твое безумие бесконтрольно, оно подобно пламени, твое безумие неуязвимо, вы - одно целое глубоко внутри, твое безумие - лекарство, превращающиеся в яд.Твое безумие - свернувшаяся клубком змея в твоих глазах.

Пройти тест

@темы: тесты

---

день второй

холод...стекло и лед...красота неживого...

@темы: о разном

---

Стеклянные цветы

В прохладном, гладком хрупком мире,
Отгородив его стеною,
Живет Создатель роз и лилий,
Боготворящий неживое.
С улыбкой ласковой Джаконды,
С глазами как у манекена,
Хозяин сумрачной Галконды
Спасает красоту от тлена.

Стекла осколки больно ранят
Льдинки в глаз,язык и в сердце.
Хрупкий мир цветов стекляных
Снова закрывает дверцы.

Здесь время тихо застывает
На листьях каменной росою.
И душу здесь свою скрывает
Боготворящий неживое.
Боясь едва пошевелиться,
Он замер, слезы скрыв под маской,
Ведь может так легко разбиться
Мир из стекла, задетый лаской.

Otto Dix

---

Эдгар По - Преждевременные похороны

Есть сюжеты поразительно интересные, но и настолько кошмарные, что
литература не может узаконить их, не отступив от своего назначения. И
придумывать их писателю не следует, иначе он вызовет только досаду и
отвращение. Только суровость и величие самой правды дает полную и
благоговейную уверенность в необходимости их воплощения. У нас дух
захватывает от "мучительного упоения" описаниями переправы через Березину,
Лиссабонского землетрясения {1*}, Лондонской чумы {2*}, резни в
Варфоломеевскую ночь или гибели ста двадцати трех узников, задохнувшихся в
Черной яме в Калькутте {3*}. Но потрясает в этих описаниях именно факт,
действительность, история. Окажись они выдумкой - мы прочли бы их с
отвращением.
Я привел из истории несколько классических примеров катастроф,
поражающих нас своим величием, но особенно трагический характер сообщают
каждой из них ее неслыханные размеры. Однако же в долгом, скорбном перечне
человеческих несчастий немало найдется и таких, когда человек становится
единственной жертвой страданий, еще больших, чем на этих несметных торжищах
гибели и опустошения. Ведь есть та степень муки и такое бездонное отчаяние,
до которых можно довести только одного, отдельно взятого человека, а не
много народу сразу. От самых чудовищных мук страдают всегда единицы, а не
массы, и возблагодарим Господа за это его милосердие!
Самое же тяжкое из всех испытаний, когда-либо выпадавших на долю
смертного, - погребение заживо. А подобные случаи - не редкость, совсем не
редкость, с чем люди мыслящие вряд ли станут спорить. Границы между жизнью и
смертью темны и очень приблизительны. Кто скажет, где кончается одна и
начинается другая? Известно, что при некоторых заболеваниях создается
видимость полного прекращения жизнедеятельности, хотя это еще не конец, а
только задержка. Всего лишь пауза в ходе непостижимого механизма. Проходит
определенный срок, - и, подчиняясь какому-то скрытому от нас таинственному
закону, магические рычажки и чудесные колесики снова заводятся. Серебряная
струна была спущена не совсем, золотая чаша еще не расколота вконец. А где
же тем временем витала душа?
Но помимо вывода a priori {До опыта (лат.).}, что каждая причина влечет
за собой свое следствие, и случаи, когда жизнь в человеке замирает на
неопределенный срок, вполне естественно, должны иногда приводить к
преждевременным похоронам, - безотносительно к подобным, чисто
умозрительным, заключениям, прямые свидетельства медицинской практики и
житейского опыта подтверждают, что подобных погребений действительно не
счесть. Я готов по первому же требованию указать хоть сотню таких случаев,
за подлинность которых можно ручаться. Один из них весьма примечателен, к
тому же и его обстоятельства, вероятно, еще памятны кое-кому из читающих эти
строки, - произошел он сравнительно недавно в городке близ Балтимора, где
вызвал большое смятение и наделал много шума. Жена одного из самых уважаемых
граждан, известного адвоката и члена конгресса, заболела вдруг какой-то
непонятной болезнью, перед которой искусство врачей оказалось совершенно
бессильным. Страдала она неимоверно, а затем умерла, или ее сочли умершей.
Никто не заподозрил, да никому и в голову, конечно, не могло прийти, что
смерть еще не наступила. Все признаки были как нельзя более убедительны.
Лицо, как всегда у покойников, осунулось, черты заострились. Губы побелели,
как мрамор. Взор угас. Тело остыло. Пульса не стало. Три дня тело оставалось
в доме, оно уже совсем окоченело и стало словно каменным. В конце концов с
похоронами пришлось поторопиться, так как показалось, что труп уже
разлагается.
Женщину захоронили в фамильном склепе, и три года туда никто не
заглядывал. На четвертый год усыпальница была открыта - доставили саркофаг;
но, увы! - какой страшный удар ожидал мужа, собственноручно отпиравшего
склеп! Едва дверцы растворились, фигура в белом с сухим треском повалилась
ему в объятия. То был скелет его жены в еще не истлевшем саване. После
обстоятельного расследования выяснилось, что она пришла в себя примерно на
вторые сутки после захоронения, билась в гробу, пока тот не упал с подставки
или специального выступа на пол, раскололся, и ей удалось выбраться. Налитая
доверху керосиновая лампа, которую по оплошности забыли в гробнице, вся
выгорела, хотя масло могло и просто улетучиться. На площадке у входа, откуда
ступени спускались в эту камеру ужаса, был брошен большой обломок гроба,
которым она, видимо, колотила в железную дверь, силясь привлечь внимание.
Потом, выбившись из сил, она лишилась чувств или тогда же и умерла от ужаса,
а когда падала, саван зацепился за железную обшивку с внутренней стороны
двери. В таком положении она и оставалась, так и истлела - стоя.
А один случай погребения заживо произошел в 1810 году во Франции при
таких обстоятельствах, которые убеждают в правильности поговорки, что правда
всякой выдумки странней. Героиней этой истории стала мадемуазель Викторина
Лафуркад {4*}, молодая девица из знатной семьи, богатая и собою красавица.
Среди ее бесчисленных поклонников был Жюльен Боссюе, бедный парижский
litterateur {Литератор (франц.).}, или журналист. Его одаренность и обаяние
снискали ему внимание богатой наследницы, которая, казалось, полюбила его
всем сердцем; но аристократическая гордость рассудила по-своему - девушка
отвергла его и вышла замуж за некоего месье Ренелля, банкира и довольно
видного дипломата. После женитьбы, однако, сей джентльмен стал относиться к
ней весьма пренебрежительно, возможно, и просто держал в черном теле.
Несколько лет она влачила самое жалкое существование, а потом умерла... во
всяком случае, состояние ее настолько походило на смерть, что все были
введены в заблуждение. Ее схоронили - не в склепе, а в неприметной могилке
на деревенском кладбище у нее на родине. Обезумев от отчаяния, терзаясь
воспоминаниями о единственной и несравненной, влюбленный едет из столицы в
глухую провинцию, к ней на могилу, возымев романтическое намерение вырыть
покойницу и взять ее чудные волосы. Он прибывает на место. В полночь
выкапывает гроб, поднимает крышку и уже готов срезать волосы, как вдруг
замирает на месте - глаза любимой открываются. Несчастную похоронили живой!
Жизнь еще теплилась в ней, и ласки возлюбленного пробудили от летаргии,
которую приняли за смерть. Боссюе тотчас же перенес ее в деревенскую
гостиницу. Будучи человеком сведущим в медицине, он понял, что для
восстановления ее сил нужны самые сильнодействующие стимуляторы - за ними
дело не стало. И вот жизнь вернулась к ней. Она узнала своего избавителя. И
оставалась у него, пока здоровье ее понемногу не восстановилось. Женское
сердце не камень, и последнего урока, преподанного любовью, оказалось
достаточно, чтобы смягчить его. Она принесла его в дар Боссюе. К мужу она
уже не возвращалась и, так и не сообщив ему о своем воскресении из мертвых,
бежала с возлюбленным в Америку. Двадцать лет спустя они вернулись во
Францию, уверенные, что годы изменили внешность Викторины настолько, что
друзья не узнают ее. Но их расчеты не оправдались, и при первой же встрече
месье Ренелль узнал жену и заявил свои супружеские права. Она отклонила его
требование вернуться, и суд взял ее сторону, решив, что, в силу
исключительности обстоятельств дела и за истечением давности, брак может
считаться расторгнутым не только по совести, но и по закону.
Лейпцигский "Хирургический журнал" - журнал в высшей степени
авторитетный и заслуживший настолько добрую славу, что не мешало бы
кому-нибудь из американских книготорговцев заняться его переизданием у нас в
переводе на английский, - помещает в последнем номере отчет об одном
несчастном случае, имеющем отношение к нашей теме.
Некий артиллерийский офицер, мужчина гигантского роста и несокрушимого
здоровья, был сброшен необъезженной лошадью, очень сильно ударился при
падении головой, тотчас же лишившись сознания; на черепе была легкая
трещина, но жизнь его была вне опасности. Трепанация прошла как нельзя
лучше. Ему отворили кровь и приняли все необходимые меры. Но он начал
цепенеть, положение становилось все более катастрофическим, и в конце концов
решили, что он умер.
Погода стояла теплая, и схоронили его с поспешностью просто неприличной
на кладбище из тех, что попроще. Похороны состоялись в четверг. В
воскресенье на кладбище повалили гуляющие, и к полудню какой-то крестьянин
поднял страшный переполох, уверяя, что когда он сидел на могиле нашего
офицера, то ясно почувствовал толчки, словно кто-то возится под землей.
Сначала на клятвенные заверения этого чудака почти не обращали внимания, но
ужас его был неподделен, и он твердил свое с таким упорством, что народ
забеспокоился. Мигом появились лопаты разрыть могилу, - до того неглубокую,
что стыдно сказать, - было делом нескольких минут, и вот появилась голова ее
постояльца. Казалось, он был мертв; но он почти прямо сидел в гробу, крышку
которого после нечеловеческих усилий ему удалось приподнять.
Его немедля доставили в ближайшую больницу, и врачи сказали что он жив,
только в состоянии асфиксии. Через несколько часов он пришел в себя, стал
узнавать знакомых и урывками рассказал, чего ему пришлось натерпеться в
могиле.
По его словам выходило, что, очнувшись, он пробыл под землей более часа
в полном сознании, а потом лишился чувств. Могилу закидали на скорую руку,
не утрамбовав рыхлую землю, так что воздух все-таки проникал, и офицер мог
дышать. Он услышал, как над ним топчется множество народа, и силился подать
о себе весть. Глубокий сон слетел с него, рассказывал он, от громкого гула
над землей, и, едва придя в себя, он сразу осознал весь ужас своего
положения.
Этот мученик, как сказано в отчете, шел на поправку и уже явно был на
пути к полному выздоровлению, но стал жертвой невежественного лекарского
эксперимента. К нему подключили гальваническую батарею, и, в сильнейших
конвульсиях, которые это иной раз вызывает, он испустил дух.
Поскольку речь зашла о гальванической батарее, мне припомнился один и
действительно из ряда вон выходящий случай, замечательный тем, что именно
электрический ток вернул к жизни молодого лондонского адвоката, двое суток
пролежавшего в могиле. Это случилось в 1831 году, и это происшествие долго
оставалось злобой дня.
Мистер Эдуард Степлтон скончался как будто от тифозной горячки,
сопровождавшейся какими-то необычными симптомами, чрезвычайно
заинтересовавшими медиков. После того как смертельный исход, казалось, уже
наступил, они обратились к близким за разрешением на вскрытие post mortem
{Посмертно (лат.).}, но те отказали. Врачи же, которых, как известно,
подобными отказами не смутишь, решили получить тело после похорон и вскрыть
его тайком без помех. Договориться с одной из бесчисленных лондонских шаек
похитителей трупов было делом нехитрым, и на третью ночь числившийся в
покойниках был отрыт из могилы в восемь футов глубиной и положен в
операционной одной частной лечебницы.
Уже сделали было легкий длинный надрез в районе брюшной полости, но
совсем не обычный для покойника вид жертвы и полное отсутствие признаков
разложения навели медиков на мысль попробовать на нем действие
электричества. Эксперимент следовал за экспериментом, но общая картина была
такой же, как обычно при действии током на труп; только разве раз-другой
судороги были почти как у живого.
Времени оставалось уже в обрез. Вот-вот должен был забрезжить рассвет,
и наконец решили приступить к вскрытию немедля. Но один студент жаждал
проверить собственную теорию и все приставал, чтобы батарею подключили к
грудной мышце. Сделали на скорую руку надсечку, однако, как только приложили
провод, покойник одним стремительным, но вполне собранным движением сорвался
со стола и шагнул на середину комнаты; несколько секунд он стоял,
осматриваясь вокруг тяжелым взглядом, и - заговорил. Понять, что он сказал,
было невозможно, но то были явно какие-то слова, произнесенные совершенно
членораздельно. Он умолк и тяжело повалился на пол.
На миг врачи замерли от ужаса, но, сообразив, что действовать надо не
мешкая, тут же взяли себя в руки. Было ясно, что мистер Степлтон жив, и это
- только глубокий обморок. Когда ему дали эфир, он пришел в себя: вскоре он
поправился и был снова в кругу друзей, от которых, однако, подробности его
воскрешения скрывали, пока опасность рецидива не миновала. Можно себе
представить их изумление, их восторги.
Но самое поразительное в этой необыкновенной истории - одно утверждение
мистера С. Он уверяет, что сознание ни на миг не покидало его полностью, и,
хотя и смутно и путанно, но он понимал все, что с ним было после того, как
врачи констатировали смерть, и до момента, когда он упал в обмороке в
больнице. "Я жив", - вот что он безуспешно силился сказать, когда понял, что
попал в операционную.
Подобных историй можно было бы привести еще немало, но, по-моему, это
уже лишнее; факт, что преждевременные похороны происходят, и без того
совершенно очевиден. Если же мы усвоим, что преждевременные похороны тем и
отличаются, что узнать о них удается лишь в исключительно редких случаях, то
нельзя будет не согласиться, что такие, которые так и остаются неизвестными,
случаются, возможно, чуть ли не каждый день. Ведь право же, вряд ли укажешь
кладбище, на котором, если его случалось перекопать, не находили бы
скелетов, положение которых внушает самые ужасные подозрения.
Страшные подозрения, но насколько же страшней оказаться и самому
приговоренным! Решительно ни при каких иных условиях нельзя представить себе
таких неимоверных душевных и физических мук, как при погребении заживо.
Нестерпимо теснит в груди, удушливы испарения сырой земли, все тело туго
спеленато саваном; со всех сторон сомкнуты твердые стенки последнего приюта,
тьма вечной ночи, и все словно затоплено морем безмолвия, и он уже здесь,
Червь-Победитель - его не увидишь, но он уже осязаем; а ты лежи и думай, что
на воле - воздух, трава, вспоминай милых друзей, которые примчались бы как
на крыльях на выручку, прослышь они только о постигшей тебя беде, и знай, -
не прослышат, и ты уже все равно что покойник; и, верьте слову, от таких
мыслей в сердце, которое еще не перестало биться, проникает такой
нечеловеческий, такой невыносимый ужас, перед которым должно отступить самое
смелое воображение. Мы не слышали, чтобы на земле были подобные муки, ничего
хоть наполовину столь же ужасного не может привидеться нам и в снах 6б
адской пучине. Вот почему все рассказы о преждевременных похоронах полны для
нас глубокого интереса, который, однако, из-за благоговейного ужаса перед
самой темой, поставлен в прямую зависимость от нашего убеждения в их
фактической достоверности. Теперь мне остается поделиться тем, что я узнал
сам, пережитым лично мной.
Несколько лет подряд у меня были приступы необычной болезни, которую
врачи, за неимением более точного наименования, называют каталепсией. Хотя
ее возбудители, причины предрасположенности к ней все еще не выяснены, и
даже диагноз в отдельных случаях затруднителен, внешние признаки и приметы
изучены вполне. Формы, которые она принимает, отличаются одна от другой,
если не ошибаюсь, главным образом большей или меньшей интенсивностью.
Случается, что больной пролежит в резко выраженном летаргическом состоянии
всего день или меньше. Он в полном забытьи и совершенно недвижим; но
сердцебиение, хоть и невнятно, все-таки прослушивается, тепло сохраняется,
слабый румянец еще проступает на щеках, и, если поднести к губам зеркало,
удастся заметить признаки потаенной, неровной, несмелой работы легких. А
бывает, такой транс длится неделями, даже месяцами, и самый добросовестный и
проницательный врач фактически уже бессилен отличить состояние больного от
признанного нами за полный и окончательный расчет с жизнью. Как правило,
избавляет такого больного от погребения только то, что близкие знают о его
недуге, и это, естественно, заставляет их быть бдительными, тем более что
признаков разложения не появляется. Прогрессирует эта болезнь, к счастью, не
так быстро. Первые же ее признаки уже не оставляют сомнений, надо только не
упустить их появления. Со временем приступы становятся все характернее и
продолжительнее. В этом - главная гарантия от погребения. Несчастного, у
которого первый приступ окажется - как иногда и случается - исключительным
по силе, почти наверняка препроводят в могилу живым.
Мой собственный случай не прибавит ничего существенного к описаниям
этой болезни в медицинской литературе. Временами я без всякой видимой
причины постепенно погружался в полуобморок-полупрострацию, и в этом
состоянии, - когда ничего не болит, но нет сил шелохнуться, и уже и не
мыслишь, а есть лишь смутное представление, что жив и рядом, у постели,
люди, - я пребывал до наступления кризиса, который сразу возвращал меня к
действительности. А иной раз болезнь поражала меня внезапно и сразу. Вдруг
появлялась ломота, все во мне немело, начинало знобить, голова кружилась, и
я тут же терял сознание. А затем неделями только пустота, потемки, молчание,
и одно вселенское Ничто. Словно меня не стало на свете. После подобных
приступов я приходил в себя лишь постепенно и тем медленней, чем внезапней
они меня настигали. Как одинокий бездомный нищий, неприкаянно проплутав по
улицам долгую зимнюю ночь, ждет не дождется наступления дня, так же и я
томился, пока долгожданный рассвет не озарит душу.
В остальном же здоровье мое как будто не оставляло желать лучшего, да и
эти приступы в общем тоже не отражались на моем самочувствии, и единственным
болезненным симптомом была одна характерная особенность сна в обычном,
нормальном состоянии. Проснувшись, я обычно долго еще не мог опомниться,
ничего не соображал, был в полной растерянности, так как умственные мои
способности и особенно память восстанавливались не скоро.
Физически я нисколько не страдал, но душевным мукам не было конца.
Мрачные фантазии одолевали меня все больше. Я все твердил "об эпитафиях,
гробницах и червях" {5*}. Я предался думам о смерти, и предчувствие, что
меня похоронят живым, преследовало меня неотступно. Эта страшная угроза,
нависшая надо мной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Днем эти мысли
доводили меня до изнеможения, ночью - сводили с ума. Едва на землю сходила
зловещая мгла, меня начинало трясти от страха, я дрожал, как перья плюмажей
на катафалке. Только после долгой, упорной борьбы, когда естество мое уже не
выдерживало бдения, сдавался я сну, весь содрогаясь при мысли, что, быть
может, проснусь я уже в могильном жилище. А заснуть - значило провалиться в
пучину кошмарных видений, над которыми, осеняя их огромными черными
крыльями, владычицей парила сама потусторонность.
Из бессчетного множества мрачных видений, которые мучили меня во сне,
приведу одно-единственное. Помнится, что в тот раз мой каталептический транс
был необыкновенно долгим и глубоким. И вдруг чья-то ледяная рука легла мне
на лоб, и еле внятный голос шепнул мне на ухо слово "вставай!".
Я сел и выпрямился. Тьма была кромешная. Я не мог разглядеть того, кто
разбудил меня. И не в состоянии был припомнить, когда я впал в транс, где
остался лежать. Я все сидел, не двигаясь, силясь собраться с мыслями, когда
холодная рука грубо схватила мою в запястье и нетерпеливо рванула, а
прерывистый голос заговорил опять:
- Вставай! Разве я не велел тебе встать?
- А кто?.. - взмолился я. - Кто ты?
- У меня нет имени в краях, где я теперь обитаю, - печально отозвался
голос, - я был смертным, теперь - демон. Я был беспощаден, а стал жалостлив.
Ты слышишь, как я дрожу. При каждом слове у меня зубы стучат, но не от стужи
в ночи бескрайней. А от невыносимого ужаса. Как ты можешь мирно спать? Я не
знаю покоя от вопля этих вселенских терзаний. Видеть их свыше моих сил. Так
вставай же! Вступим вместе в вечную ночь, и я отворю перед тобой могилы. Не
сама ли это скорбь?.. Смотри!
Я вгляделся - и невидимый собеседник, все еще сжимавший мне руку,
заставил разверзнуться все могилы на земле, и в каждой засветилось слабое
фосфорическое свечение гнили, так что стали видны их сокровенные глубины, и
я увидел закутанных в саваны покойников, почивших последним, скорбным сном
среди червей. Но, увы! Действительно усопшие были в меньшинстве, на много
миллионов было больше тех, что и не смыкали глаз, всюду слышалась
беспомощная возня, и всем было тягостно и тревожно, и в глубинах каждой из
бессчетных ям слышался тоскливый шелест погребальных одежд. А среди тех,
что, казалось, мирно почили, я увидел великое множество лежащих не в той или
не совсем в той торжественной и принужденной позе, в какой укладывают
покойников в гробу. Я все смотрел, а голос снова воззвал ко мне: "Это ли...
о! Это ли не печальное зрелище?" - но прежде чем я нашелся с ответом,
неизвестный отпустил мою руку, фосфорические светильники погасли, и все
могилы были разом завалены, а из них неслись вопли отчаяния, сливаясь в
единое стенание, в котором снова отдалось эхом: "Это ли... о Боже! Это ли не
самое печальное из зрелищ?"
Наяву же я влачил свои дни, изнывая под гнетом ночных кошмаров,
подобных рассказанному. Нервы мои совершенно истрепались, я стал жертвой
вечного ужаса. Я боялся ездить верхом, гулять, избегал всяких развлечений,
если надо было выбраться из дома. По правде говоря, если рядом не было
людей, знающих о моей каталепсии, я считал себя обреченным - случись у меня
припадок, меня, конечно, зароют, не дожидаясь, пока выяснится действительное
положение вещей. Я уже не полагался на заботливость и преданность самых
дорогих друзей! Я уже стал опасаться, не надоел ли я им, и как бы они
теперь, чего доброго, не воспользовались первым же затянувшимся припадком,
чтобы избавиться от меня навсегда. И тщетны были их попытки разуверить меня
самыми торжественными обещаниями. Я заставил их поклясться всем святым, что
они ни при каких обстоятельствах не похоронят меня, пока разложение не
станет настолько явным, что дольше хранить тело окажется невозможным. Но ни
голос рассудка, никакие увещевания не могли унять ужаса. Я тщательно
продумал меры предосторожности, которые необходимо было предпринять.
В частности, я перестроил фамильный склеп, чтобы он легко открывался
изнутри. Достаточно было малейшего нажатия на длинный шест, протянутый в
самую глубь гробницы, чтобы железные створки у входа мгновенно распахнулись.
Я позаботился, чтобы в склепе было много воздуха и света, специальные
запасники с пищей и водой были расположены так, что достаточно было
протянуть руку из приготовленного для меня гроба. Гроб этот внутри обили
мягкой теплой прокладкой; крынка той же конструкции, что и наружная дверь
склепа, была снабжена пружинным механизмом, так что стоило лишь чуть
шевельнуться в гробу - и вы оказывались на свободе. Кроме того, под сводом
склепа был подвешен большой колокол, веревку от которого, по моим указаниям,
должны были, пропустив сквозь отверстие в гробу, привязать мне к руке {6*}.
Но, увы, разве убережешься от того, что на роду написано? Как ни хитри, а
раз уж преждевременное погребение предопределено судьбой, то его и не
миновать!
Однажды я снова, как бывало уже не раз, вернулся из небытия, и сознание
робко, неверно начало возвращаться ко мне. Медленно, с мучительной
неторопливостью занималась в душе унылая, мглистая денница прозрения. Сонная
одурь. Тупая, гнетущая апатия. Равнодушие, безнадежность, немощность. Затем
появился звон в ушах, а несколько погодя началось покалывание и пощипывание
в конечностях, потом наступил блаженный покой; казалось, он длится вечность,
но вместе с тем уже чувствовался прилив сил, уже можно было попытаться
собраться с мыслями; затем, после нового короткого провала в небытие,
сознание проясняется. Наконец вздрогнули веки, и фазу же словно током
ударило, и меня охватил ужас, смертельный и безотчетный, от которого вся
кровь прилила к сердцу. И вот появляются первые связные мысли. Начинает
оживать и память. И вот что-то словно припоминается, сначала едва-едва, а
затем уже настолько ясно, что я отдаю себе отчет в собственном состоянии. И
представляю себе, что это - пробуждение не просто от сна. Я вспоминаю, что
был приступ каталепсии. И тут же, словно яростный океанский прилив, мой
содрогнувшийся разум настигает и захлестывает сознание все той же жуткой
опасности, все та же роковая, всеподчиняющая мысль.
И весь во власти этого наваждения, я замер недвижно. А почему? Я не
решался шелохнуться. Я боялся убедиться, что на этот раз предназначенное мне
все-таки сбылось, но в глубине души уже знал, что так оно и есть -
свершилось. Отчаяние, подобного которому никакое иное бедствие не может
вызвать, - только отчаяние дало мне наконец решимость поднять отяжелевшие
веки. Я открыл глаза. Было темно... тьма-тьмущая. Я чувствовал, что приступ
прошел. Я знал, что перелом в ходе болезни давно наступил. Я понимал, что
зрение восстановлено, но не видел ни зги - одна только тьма, непроглядностъ
и беспросветность вечной ночи.
Я крикнул было, но губы и присохший к гортани язык судорожно силились
издать крик, а голоса не было; легкие сдавило, словно на грудь мне взвалили
целую гору, я задыхался, каждый глоток воздуха стоил таких усилий, что
сердце заходилось.
Приоткрыв рот, когда попытался закричать, я убедился, что челюсть у
меня подвязана, как у покойника. Я почувствовал также, что лежу на каком-то
жестком ложе, крепко стиснутый с боков. То я все не решался шевельнуть ни
рукой, ни ногой, теперь же яростно взметнул вверх обе руки, лежавшие
скрещенными на животе. Руки ударились в тяжелую доску, протянувшуюся надо
мной не более чем в шести дюймах от лица. Все было ясно - меня все-таки
упрятали в гроб.
И тут, когда отчаянию уже не было предела, светлым ангелом снизошла
надежда - я вспомнил о предпринятых мной мерах предосторожности. Я весь
подобрался и резко рванулся, силясь откинуть крышку гроба, - она не
поддавалась. Я ощупал запястья в поисках веревки от колокола, но ее не было.
Надежды-утешительницы как не бывало, и теперь отчаяние, еще более
беспощадное, чем прежде, овладело мной полностью, ибо не мог же я не
отдавать себе отчета в том, что значит отсутствие обивки, приготовленной
мною столь любовно, а ко всему прочему, не оставляя ни малейшего сомнения,
вдруг резко пахнуло сырой землей. Все стало беспощадно ясно: я лежал не в
склепе. Приступ настиг меня где-то далеко от дома, среди чужих - где именно
и каким образом, я не мог вспомнить; и незнакомые люди зарыли меня, как
собаку, заколотили в простой гроб и навеки оставили глубоко-глубоко в
какой-то плохонькой безымянной могиле.
Как только эта страшная мысль проникла в сознание, я снова закричал что
было мочи. И на этот раз - во весь голос. Долгий, дикий, неумолчный крик,
вопль смертельной муки отдался по всему царству подземной ночи.
- Эй! эй, ты, - отозвался чей-то грубый голос.
- Что еще за чертовщина? - произнес второй.
- А ну, вылезай! - сказал третий.
- Что ты орешь как резаный? - проговорил четвертый, и тут меня
схватили, рванули безо всяких церемоний, - и я мигом очутился в обществе
самого грубого мужичья. Очнулся я от забытья сам, и уже бодрствовал, а
теперь, очутившись перед ними, вспомнил все как было.
Приключение это случилось неподалеку от Ричмонда, в штате Виргиния. Мы
с другом отправились поохотиться за несколько миль вниз по течению
Джеймс-ривер. К ночи нас настигла гроза. Единственным укрытием поблизости
оказалась каюта стоявшего на якоре небольшого* шлюпа, груженного огородной
землей. Устроившись поудобней, мы заночевали на шлюпе. Я улегся на койке,
которых на этой посудине и было-то всего две, а что за ложе на шлюпе в
шестьдесят-семьдесят тонн водоизмещения, понятно без слов. Там, где я
улегся, даже и подстилки не было. Поперек это ложе было не шире восемнадцати
дюймов. На такой же примерно высоте приходилась над лежаком палуба. И я еле
втиснулся туда. Но заснул крепко, и все, что мне представилось, было не
сном, не наваждением, а естественным следствием положения, в котором я
очутился, моей навязчивой идеи и того, как долго и мучительно не могу я
обычно прийти в себя и особенно овладеть памятью после сна. Выволокшие меня
люди оказались командой шлюпа и рабочими, которых подрядили сгрузить землю.
От этого груза и пахло землей. Повязка, которой я был затянут под
подбородком, оказалась шелковым платком, которым я повязался за неимением
ночного колпака, спать без которого не привык.
Тем не менее, пока пытка моя длилась, она, без сомнения, ничуть не
уступала мукам действительно попавшего в загробный мир. Они были так ужасны,
что разум не в силах охватить их жути; но нет худа без добра - та же
встряска властно направила мои мысли по новому руслу, Я воспрянул духом,
взял себя в руки. Я отправился повидать свет. Я зажил деятельной жизнью. Мне
стало дышаться вольней. Мысли мои больше не обращались к смерти. Я бросил
книги по медицине. Бьюкена {7*} я спалил. И больше не зачитывался "Ночными
думами" {8*} и никакой заупокойной риторикой, никакими страшными баснями в
том же роде. Словом, стал другим человеком и жил по-человечески. С той
памятной ночи я навсегда избавился от мрачных предчувствий, а там как рукой
сняло и мою немочь, каталепсию, которая и была-то, пожалуй, больше их
следствием, чем причиной.
Бывает временами, что даже ясному взору разума наша земная юдоль
покажется мало чем уступающей преисподней; но воображение человеческое - не
Каратида {9*}, которой дозволено вступать безнаказанно во все ее пещеры.
Увы! Конечно же, вся темная рать страхов перед потусторонним - не только
плод воображения; но как тех демонов, что были спутниками Афрасиаба {10*} в
его путешествии по Оксусу {11*}, их нельзя будить, а то они пожрут нас; да
почиют они самым непробудным сном, иначе нам несдобровать.

ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЕ ПОХОРОНЫ

(THE PREMATURE BURIAL)

1* Лиссабонское землетрясение - 1 ноября 1755 г. в течение пяти минут
была разрушена столица Португалии и многие другие города, погибло около 60
000 человек.
2* Лондонская чума - имеется в виду большая эпидемия чумы в Лондоне в
1665-1666 гг.
3* Черная яма в Калькутте - военная тюрьма в форте Вильям в Калькутте,
куда в июне 1756 г. были брошены 146 пленных англичан, и за одну ночь 123 из
них погибло от удушья.
4* Викторина Лафуркад - история ее преждевременного погребения была
опубликована в журнале "Филадельфия каскет" в сентябре 1827 г.
5* "об эпитафиях, гробницах и червях" - В. Шекспир. "Король Ричард II",
III, 2.
6* ...привязать мне к руке... - В американской прессе тех лет
рекламировались самооткрывающиеся гробы, сохраняющие жизнь погребенным в них
мнимоумершим. Так, в журнале "Коламбиан ледиз энд джентлменс мэгезин", в
котором в то время сотрудничал По, в январе 1844 г. была опубликована
заметка о "жизнеспасительных гробах", открывавшихся при малейшем движении
тела, и об открывающихся изнутри семейных склепах, в которых подвешивался
колокол, чтобы пробудившийся "покойник" мог дать о себе знать.
7* Бьюкен, Вильям (1729-1805) - шотландский врач, автор книги "Домашняя
медицина, или Домашний врач" (1769) - первой подобной книги, выдержавшей при
жизни автора 19 изданий, переведенной на большинство европейских языков, в
том числе на русский. В Америке эта книга была особенно популярна.
8* "Ночные думы" - имеется в виду дидактическая поэма английского поэта
Эдварда Юнга (1683-1765) "Жалоба, или Ночные мысли о жизни, смерти и
бессмертии" (1742-1745).
9* Каратида - злая султанша-колдунья в "Ватеке" В. Бекфорда.
10* Афрасиаб (VI в.) - туранский царь, ведший длительные войны с
Персией; один из героев поэмы Фирдоуси (934-ок. 1020) "Шах-намэ".
11* Оксус - Аму-Дарья.

@темы: книги, классика, мистика

---

день первый

Как-то пусто внутри... А еще не покидает это странное предчувствие, как будто что-то должно случиться, что-то нехорошее. Может конечно все это бред и не стоит обращать внимания...

@темы: мысли, из жизни

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Желания

– Если желание настоящее, то ему не страшны насмешки.
– Ему-то не страшны. А мне – страшны. Знаешь, как моя мать умеет насмехаться?
– Наверное, знаю. Я видел несколько раз людей с перегоревшими желаниями.
– Как это – перегоревшими?
– Как лампочка перегорает. Невозможно ведь поддерживать своё желание слишком долго, подкармливать его, подбадривать – рано или поздно оно если не исполняется – то перегорает. И вот тогда человек, не сумевший сохранить этот огонь, становится особенно жестоким к тем, кто продолжает мечтать, стремиться, и вот-вот достигнет того, о чём мечтал.


Ольга Лукас "Тринадцатая редакция"

@темы: разное, книги

---

Земля и человек

Жаль, что многие люди забывают, где они живут, забывают они и то, что являются такими же детьми Земли, как и все окружающие их животные и растения. А что же Земля? Ведь не безгранично ее терпение. Она долго ждала и долго дарила человеку свою любовь, так долго, что со временем человек перестал ценить это. Он брал все больше: нефть, газ, уголь, камень, воду и землю. Только он не заполнял пустоты Земли. Возомнив себя царем всего живого, он захотел жить отдельно от природы. На коже Земли стали появляться города, а за ними и заводы, отравляющие своим дымом небо. Земля молчала, не говорила она ничего и тогда, когда люди стали ее делить. Бесконечные войны несли за собой смерть, болезни и голод. Оружие становилось все страшнее. Сначала это были лук и стрелы, а потом появились атомные и ядерные бомбы. Человек все меньше уважал свою мать, и тогда Земля стала наказывать своих сыновей.

Радиоактивные осадки – одно из наиболее опасных последствий загрязнения атмосферы человеком. Они представляют собой пыль и капельки атмосферной влаги, содержащей радиоактивные атомы. Такие атомы образуются в ходе испытания ядерного оружия или аварии на атомной электростанции. Самые тяжелые частички из пылевого радиоактивного облака оседают на землю в первые часы или минуты после вызова. Более лёгкие задерживаются в атмосфере на длительное время. Они могут переноситься ветром на большие расстояния, иногда за десятки тысяч километров. После долгого путешествия в атмосфере радиоактивные атомы, их ещё называют радионуклеотиды, возвращаются на поверхность земли вместе со снегом, дождём или туманом. Радиоактивная пыль оседает на почве, попадает в водоёмы, загрязняет жилые дома, предприятия, дороги. Она попадает на поверхность растений, кожу животных и человека.
Глобальное потепление - Научное мнение, выраженное Межгосударственной группой экспертов по изменению климата (МГЭИК) ООН, и непосредственно поддержанное национальными академиями наук стран «Большой восьмёрки», заключается в том, что средняя температура по Земле поднялась на 0,7 °C со времени начала промышленной революции (со второй половины XVIII века), и что «бо́льшая доля потепления, наблюдавшегося в последние 50 лет, вызвана деятельностью человека», в первую очередь выбросом газов, вызывающих парниковый эффект, таких как углекислый газ (CO2) и метан (CH4).Оценки, полученные по климатическим моделям, на которые ссылается МГЭИК, говорят, что в XXI веке средняя температура поверхности Земли может повыситься на величину от 1,1 до 6,4 °C. В отдельных регионах температура может немного понизиться. Как ожидается, потепление и подъём уровня Мирового океана будут продолжаться на протяжении тысячелетий, даже в случае стабилизации уровня парниковых газов в атмосфере.
Озоновые дыры - Разрушения озонового слоя происходит главным образом из-за химической активности его молекул. Вступая в связи с такими веществами как хлор, бром, водород, метан они входят в реакцию с ними, в результате чего молекулы озона образуют иные химические соединения, теряя при этом свои свойства задерживать солнечную радиацию. Промышленность, бытовые приборы и транспорт подымает содержание этих веществ в атмосфере, и разрушение озонового слоя происходит быстрее, чем его восстановление.
Парниковый эффект - Последние полвека наблюдается тенденция усиления парникового эффекта, имеющая общепланетарный характер. По мнению многих ученых -климатологов и экологов, с этим явлением связаны глобальные климатические изменения антропогенного характера. Это одна из наиболее серьезных экологических угроз, ожидающих человечество в XXI столетии.
Сумеречные зоны - Из-за повышения концентраций твёрдых частиц или аэрозолей и каплей жидкости в воздухе, количество солнечных и ясных дней с начала 1970-х годов снизилось во всём мире, установили специалисты Университета Мэриленда /США/. Аэрозоли, в том числе сажа, пыль и двуокись серы, образуются путём сжигания ископаемого топлива, тропических дождевых лесов и промышленных процессов. Твёрдые частицы представляют собой угрозу для здоровья человека и окружающей среды и способствуют тому, что с каждым днём человечество будет приближаться к «сумеречной зоне», когда недостаток солнечного света будет ощущаться не только в пасмурные холодные сезоны, но и летом.

Живая, теплая и зеленая планета или разрушенное будущее, в котором единственной целью становится выживание во время радиоактивных осадков и ядерных зим, а на каждом углу ждут болезни и смерть? Каждый выбирает сам.

@темы: собственного сочинения, мои мысли

---

Земля наказывает своих сыновей...

Япония

@темы: фотографии, этот безумный мир

---

Повесть про Человека

Довольно-таки старый рисунок, не дорисован, но делать с ним что-то еще мне уже лень... Corel Painter IX + Photoshop для коррекции цвета.

@темы: наброски, творчество, рисунки, мои работы, Corel Painter

---

Говард Лавкрафт - Дагон

Я пишу в состоянии сильного душевного напряжения, поскольку сегодня
ночью намереваюсь уйти в небытие. Я нищ, а снадобье, единственно благодаря
которому течение моей жизни остается более или менее переносимым, уже на
исходе, и я больше не могу терпеть эту пытку. Поэтому мне ничего не
остается, кроме как выброситься вниз на грязную улицу из чердачного окна. Не
думайте, что я слабовольный человек или дегенерат, коль скоро нахожусь в
рабской зависимости от морфия. Когда вы прочтете эти написанные торопливой
рукой страницы, вы сможете представить себе хотя вам не понять этого до
конца, как я дошел до состояния, в котором смерть или забытье считаю лучшим
для себя исходом.
Случилось так, что пакетбот, на котором я служил в качестве суперкарго,
подвергся нападению немецкого рейдера в одной из наиболее пустынных и
наименее посещаемых кораблями частей Тихого океана. Большая
война1 в то время только начиналась, и океанская флотилия
гуннов2 еще не погрязла окончательно в своих пороках, как это
случилось немного погодя. Итак, наше судно стало законным военным трофеем, а
с нами, членами экипажа, обращались со всей обходительностью и
предупредительностью, как и подобает обращаться с захваченными в плен
моряками. Наши враги охраняли нас не очень-то тщательно, благодаря чему уже
на шестой со времени нашего пленения день мне удалось бежать на маленькой
лодке, имея на борту запас воды и пищи, достаточный для того, чтобы
выдержать довольно длительное путешествие.
Обретя наконец-то долгожданную свободу и бездумно положившись на волю
волн, я имел весьма смутное представление о том, где нахожусь. Не будучи
опытным навигатором, я смог только очень приблизительно определить по
положению солнца и звезд, что нахожусь где-то южнее экватора. О долготе я не
имел ни малейшего представления; тщетной оказалась и надежда на то, что
вскоре удастся увидеть полоску берега или какой-нибудь островок. Стояла
хорошая погода и в течение бессчетного количества дней я дрейфовал под
палящим солнцем, ожидая, что появится какой-нибудь корабль или течение
выбросит меня на берег обитаемой земли. Однако ни корабль, ни земля так и не
появились, и постепенно меня охватило отчаяние от сознания своего полного
одиночества посреди вздымающейся синей громады нескончаемого океана.
Изменения произошли во время сна. Я не могу припомнить в деталях, как
все случилось, поскольку сон мой, будучи беспокойным и насыщенным различными
видениями, оказался тем не менее довольно продолжительным. Проснувшись же, я
обнаружил, что меня наполовину засосало в слизистую гладь отвратительной
черной трясины, которая однообразными волнистостями простиралась вокруг меня
настолько далеко, насколько хватало взора. Моя лодка лежала на поверхности
этой трясины неподалеку от меня.
Хотя легче всего представить, что первым моим чувством было изумление
от такой неожиданной и чудовищной трансформации пейзажа, на самом деле я
скорее испугался, чем изумился, ибо воздух и гниющая почва произвели на меня
столь жуткое впечатление, что я весь похолодел внутри. Почва издавала
мерзкий запах, исходящий от скелетов гниющих рыб и других, с трудом
поддающихся описанию объектов, которые, как я заметил, торчали из
отвратительной грязи, образующей эту нескончаемую равнину. Скорее всего мне
не удастся в простых словах передать картину этого неописуемого по своей
мерзости пейзажа, который окружал меня со всех сторон. Я не слышал ни звука,
не видел ничего, кроме необозримого пространства черной
трясины, а сама абсолютность тишины и однородность ландшафта подавляли
меня, вызывая поднимающийся к горлу ужас.
Солнце сияло с небес, которые показались мне почти черными в своей
безоблачной наготе; казалось, они отражали это чернильное болото у меня под
ногами. Когда я влез в лежащую на поверхности трясины лодку и немного
пораскинул мозгами, я решил, что ситуации, в которой я оказался, может
найтись только одно объяснение. Вследствие подводного извержения вулкана
невиданной силы часть океанского дна оказалась выброшенной на поверхность,
причем наверх были вынесены слои, которые в течение многих миллионов лет
лежали скрытыми под необозримой толщей воды. Протяженность новой земли,
поднявшейся подо мной была столь велика, что, как я ни напрягал свой слух, я
не мог уловить ни малейшего шума океанской волны. Не было видно и никаких
морских птиц, которые обычно в таких случаях слетаются в поисках добычи,
каковую представляют из себя мертвые морские организмы.
В течение нескольких часов я сидел, предаваясь размышлениям, в лодке,
которая лежала на боку и давала мне небольшую тень, в то время как солнце
перемещалось по небу. На закате дня почва стала менее вязкой, и мне
показалось, что она достаточно подсохла для того, чтобы в скором времени по
ней можно было пройти пешком. В ту ночь я спал, но очень немного, а на
следующий день занимался упаковкой вьюка с водой и пищей, готовясь к поискам
исчезнувшего моря и возможного спасения.
На третье утро я обнаружил, что почва стала уже настолько сухой, что по
ней можно было шагать без всяких усилий. Запах гниющей рыбы сводил с ума, но
я был слишком озабочен более серьезными вещами, чтобы обращать внимание на
такие незначительные неудобства, и бесстрашно продвигался к неведомой цели.
Весь день я уверенно шел на запад, сверяя курс по отдаленному холму,
вздымавшемуся посреди этой черной пустыни. В ту ночь я сделал привал под
открытым небом, а наутро продолжил свое продвижение к холму, хотя моя цель,
как мне показалось, почти не приблизилась ко мне по сравнению с днем, когда
я впервые заметил ее. К вечеру четвертого дня я достиг подножия холма,
который оказался гораздо выше, чем он виделся на расстоянии; из-за
прилегающей долины он более резко выделялся на общем фоне. Я слишком устал,
чтобы сразу начинать подъем, и прикорнул у окрашенного лучами заходящего
солнца склона холма.
Я не знаю, почему мои сны были в ту ночь такими безумными, но еще до
того, как убывающая, фантастически выпуклая луна взошла на востоке и стала
высоко над равниной, я проснулся в холодном поту, решив больше не спать.
Слишком ужасными были мои ночные видения, чтобы я мог и дальше выносить их.
И тут-то, в холодном сиянии луны, я понял, как опрометчиво поступал,
путешествуя днем. Пережидая дневные часы в каком-нибудь укрытии, куда не
достигали слепящие лучи обжигающего солнца, я мог бы сберечь немало сил для
ночных переходов; и в самом деле, сейчас я чувствовал себя вполне способным
совершить восхождение, на которое я не решился во время заката солнца.
Подхватив свой вьюк, я начал путь к гребню холма.
Я уже говорил, что монотонное однообразие холмистой равнины наполняло
меня неясным страхом; но мне кажется, что страх этот был ничем по сравнению
с тем ужасом, что я испытал, когда достиг вершины холма и глянул вниз на
другую его сторону. Моему взору предстал бездонный карьер или, если угодно,
каньон, черные глубины которого не трогал пока свет луны, взошедшей еще
недостаточно высоко для того, чтобы пролить свои лучи за крутой скалистый
гребень. У меня возникло чувство, что я стою на краю мира и заглядываю в
бездонный хаос вечной ночи, начинающийся за этим краем. Меня охватил ужас, и
перед моими глазами пронеслись реминисценции из Потерянного рая 3
и страшное восхождение Сатаны из проклятого царства тьмы.
Когда луна поднялась выше, я стал замечать, что склоны долины были
отнюдь не такими вертикальными, как я представлял себе вначале. Выступы и
обнаженные слои породы образовывали хорошую опору для ног, благодаря чему
можно было легко спуститься вниз, а через несколько сотен футов крутой обрыв
и вовсе переходил в пологий спуск. Под влиянием импульса, который я и сейчас
не могу до конца объяснить себе, я начал спускаться по почти отвесной стене,
с трудом цепляясь за выступы скал, пока не остановился внизу, на пологом
склоне, не отрывая взора от стигийский глубин, которых никогда еще не
достигал ни единый луч света.
Почти сразу же мое внимание привлек огромных размеров странный предмет,
расположенный на противоположном склоне, круто поднимавшемся примерно на
сотню ярдов надо мной; обласканный лучами восходящей луны, которых он не
знал, наверное, уже миллионы лет, предмет этот испускал белое мерцающее
сияние. Вскоре я убедился, что это была всего лишь гигантская каменная
глыба, однако все же не мог отделаться от впечатления, что ее контуры и
положение не являлись результатом деятельности одной только природы. Когда
мне удалось разглядеть предмет более подробно, меня охватили чувства,
которые я не в силах выразить, ибо, несмотря на чудовищную величину глыбы и
ее присутствие в бездне, разверзшейся на морском дне еще во времена, когда
мир был слишком молод, чтобы его могли населять люди, несмотря на все это, я
вдруг совершенно отчетливо понял, что этот странный предмет являлся
тщательно оконтуренным монолитом, массивное тело которого несло на себе
следы искусной обработки и, возможно, служило когда-то объектом поклонения
живых и мыслящих существ.
Ошеломленный, испуганный, и тем не менее испытывающий нечто вроде
невольной дрожи восхищения, присущей ученому или археологу, я внимательно
осмотрел окружающую меня картину. Луна, находящаяся почти в зените, ярко и
таинственно светила над отвесными кручами, окаймлявшими ущелье, и в этом
почти дневном сиянии мне удалось различить, что на дно каньона стекает
обширная река она извивается и исчезает в противоположных его концах, почти
задевая мне ноги своими водами. Мелкие волны на другой стороне ущелья
плясали у основания громадного монолита, на поверхности которого я мог
сейчас ясно видеть как надписи, так и грубо высеченные фигурки. Надписи были
выполнены в иероглифической системе, абсолютно мне незнакомой и состоящей по
большей части из условных символов, связанных с водной средой. Среди знаков
были рыбы, утри, осьминоги, ракообразные, моллюски, киты и им подобные
существа. Все это было совершенно непохоже на то, что я когда-либо видел в
ученых книгах. Некоторые символы представляли из себя изображения каких-то
морских существ, очевидно, неизвестных современной науке, но чьи
разложившиеся формы, мне довелось ранее наблюдать на поднявшейся из океана
равнине.
Но более всего я был очарован живописной резьбой. По ту сторону
текущего между мной и каменной глыбой потока воды находилось несколько
барельефов, которые, благодаря их огромным размерам, можно было разглядеть,
не напрягая зрения. Клянусь, их сюжеты могли бы вызвать зависть у самого
Доре. Я думаю, что эти объекты, по замыслу, должны были изображать людей
или, по крайней мере, определенный род людей, хотя существа эти изображались
то резвящимися, как рыбы, в водах какого-то подводного грота, то отдающими
почести монолитной святыне, которая также находилась под волнами. Я не
отваживаюсь останавливаться подробно на их лицах и формах, ибо одно лишь
воспоминание об этом может довести меня до обморока. Гротескные в такой
степени, недоступной, пожалуй, даже воображению По или Булвера4,
они были дьявольски человекоподобными в своих общих очертаниях, несмотря на
перепончатые руки и ноги, неестественно широкие и отвислые губы, стеклянные
выпученные глаза и другие особенности, вспоминать о которых мне и вовсе
неприятно. Довольно странно, но они, похоже, были высечены почти без учета
пропорций их сценического фона например, одно из существ было изображено
убивающим кита, который по величине едва превосходил китобоя. Как я уже
говорил, я отметил про себя гротескность фигур и их странные размеры; однако
мгновение спустя я решил, что это просто боги, выдуманные каким-нибудь
первобытным племенем рыбаков или мореходов, чьи последние потомки вымерли за
многие тысячелетия до появления первого родственника пилтдаунца или
неандертальца. Охваченный благоговейным страхом, который вызвала во мне эта
неожиданно представшая моим глазам картина прошлого, по дерзости своей
превосходящая концепции наиболее смелых из антропологов, я стоял в глубоком
раздумье, а луна отбрасывала причудливые блики на поверхность лежащего предо
мною безмолвного канала.
Затем вдруг я увидел его. Поднявшись над темными водами и вызвав этим
лишь легкое, почти беззвучное вспенивание, какой-то необычный предмет плавно
вошел в поле моего зрения. Громадный, напоминающий Падифема5 и
всем своим видом вызывающий чувство отвращения, он устремился, подобно
являющемуся в кошмарных снах чудовищу, к монолиту, обхватил его гигантскими
чешуйчатыми руками и склонил к постаменту свою отвратительную голову,
издавая при этом какие-то неподдающиеся описанию ритмичные звуки. Наверное,
в тот самый момент я и сошел с ума.
Я почти не помню своего сумасшедшего подъема на гребень скалы и
возвращения к брошенной лодке, которые я совершил в каком-то исступленном
бреду. Мне кажется, всю дорогу я не переставал петь, а когда у меня не
оставалось сил петь, принимался бездумно смеяться. У меня остались смутные
воспоминания о сильной буре, которая случилась через некоторое время после
того, как я добрался до лодки; во всяком случае, я могу сказать, что слышал
раскаты грома и другие звуки, которые природа издает только в состоянии
величайшего неистовства.
Когда я вернулся из небытия, я обнаружил, что нахожусь в госпитале
города Сан-Франциско, куда меня доставил капитан американского корабля,
подобравшего мою лодку в открытом океане. Находясь в бреду, я очень многое
рассказал, однако, насколько я понял, моим словам не было уделено
какого-либо внимания. Мои спасители ничего не знали ни о каком смещении
пластов суши в акватории Тихого океана; да и я решил, что не стоит убеждать
их в том, во что они все равно нс смогли бы поверить. Как-то раз я отыскал
одного знаменитого этнолога и изумил его неожиданной дотошностью своих
распросов относительно древней палестинской легенды о Дагоне, Боге Рыб, но
очень скоро понял, что мой собеседник безнадежно ограничен, и оставил свои
попытки что-либо у него узнать.
Это случается ночью, особенно когда на небе стоит выпуклая, ущербная
луна. Тогда я снова вижу этот предмет. Я пробовал принимать морфий, однако
наркотик дал только временную передышку, а затем захватил меня в плен,
сделав рабом безо всякой надежды на освобождение. И сейчас, после того, как
я представил полный отчет, который станет источником информации или, скорее
всего, предметом презрительного интереса окружающих, мне остается только
покончить со всем этим. Я часто спрашиваю себя, не было ли все случившееся
со мною чистой воды фантомом всего лишь причудливым результатом деятельности
воспаленного мозга в то время, как после побега с немецкого военного корабля
я лежал в бреду в открытой лодке под лучами палящего солнца. Я задаю себе
этот вопрос, но в ответ мне тут же является омерзительное в своей
одушевленности видение. Я не могу думать о морских глубинах без содрогания,
которое вызывают у меня безымянные существа, в этот самый момент, быть
может, ползущие и тяжело ступающие по скользкому морскому дну, поклоняющиеся
своим древним каменным идолам и вырезающие собственные отвратительные образы
на подводных гранитных обелисках. Я мечтаю о том времени, когда они
поднимутся над морскими волнами, чтобы схватить своими зловонными когтями и
увлечь на дно остатки хилого, истощенного войной человечества о времени,
когда суша скроется под водой и темный океанский простор поднимется среди
вселенского кромешного ада.
Конец близок. Я слышу шум у двери, как будто снаружи об нее бьется
какое-то тяжелое скользкое тело. Оно не должно застать меня здесь. Боже, эта
рука! Окно! Скорее к окну!

1. Имеется в виду Первая Мировая война 1914-18 годы [вернуться]
2. Гунны - здесь: презрительное прозвище немцев [вернуться]
3. Произведение Джона Милтона (1608-1674), английского поэта и
публициста, построенное на основе библейских сюжетов. Изобилует сценами
фантастических битв между воинством Сатаны и ангелами, перемежающимися
идиллическими картинами рая и описаниями космических простанств. [вернуться]
4. Булвер-Литтон (1803-1873) - английский писатель, автор
многочисленных исторических романов, наиболее известными являются "Риенци,
или Последний трибун" и "Последние дни Помпеи", и драматических произведений
[вернуться]
5. Полифем (греч., миф.) - одноглазый циклоп, ослепленный Одиссеем

@темы: рассказы, мистика, ужасы

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Эдгар По - Ворон

­­


Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки - стук у входа моего.
"Это-гость,- пробормотал я,- там, у входа моего,
Гость, - и больше ничего!"
Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,
Был как призрак - отсвет красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, - бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя... Шепчут ангелы его,
На земле же - нет его.
Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески
Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до него.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: "То - посещенье просто друга одного".
Повторял: "То - посещенье просто друга одного,
Друга, - больше ничего!"
Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
"Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего".
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
Тьма, - и больше ничего.
И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до тою!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: "Линор" - и эхо повторило мне его,
Эхо, - больше ничего.
Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела),
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.
Но сказал я: "Это ставней ветер зыблет своенравный,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это - ветер, только и всего.
Ветер, - больше ничего! "
Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество,
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел, - и больше ничего.
Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности - сурова и горда была тогда.
"Ты, - сказал я, - лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь всегда! Как же царственно ты прозван у Плутона?"
Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"
Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было - ведать посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
С кличкой "Больше никогда!".
Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец я птице кинул:
"Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!.."
Он тогда
Каркнул: "Больше никогда!"
Вздрогнул я, в волненье мрачном, при ответе стол
"Это - все, - сказал я, - видно, что он знает, жив го,
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали вдаль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
Знала: больше никогда!"
Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица
Быстро кресло подкатил я против птицы, сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний
Сны за снами; как в тумане, думал я: "
Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
Криком: больше никогда?"
Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда...
Ах! при лампе не склоняться ей на бархат иногда
Больше, больше никогда!
И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
"Бедный!- я вскричал,- то богом послан отдых всем тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, - да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, - о, да?"
Ворон: "Больше никогда!"
"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний!
В этой заклятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?"
Ворон: "Больше никогда!"
"Вещий, - я вскричал, - зачем он прибыл, птица или демон
Ради неба, что над нами, часа Страшного суда,


Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда? Ту
мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?"
Ворон; "Больше никогда!"
"Это слово - знак разлуки! - крикнул я, ломая руки.
Возвратись в края, где мрачно плещет
Стиксова вода! Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорны?
Не хочу друзей тлетворных!
С бюста - прочь, и навсегда!
Прочь - из сердца клюв, и с двери - прочь виденье навсегда!
Ворон: "Больше никогда!"
И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом, Ворон черный с белым бюстом слит всегда.
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года,
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года,
Знаю, - больше никогда!

@темы: стихи, мистика

---

Итак, нечто странное происходит...

Белая, как известь, шершавая земля под ногами. Такого же цвета небо и воздух вокруг. Само собой, вы не знаете, как здесь оказались. Всё это похоже на пустыню, впрочем, экваториального жара вы не чувствуете. Пусть север будет там: интуитивно нарекаете вы случайно выбранное вами направление и идёте, пока не замечаете под ногами чёрные линии. Они изгибаются, вьются бесконечной лентой, как следы огромной змеи на песке. Если бы, конечно, здесь был песок. И змея: но здесь никого, кроме вас и белой земли под ногами. Вдруг ваша безмятежность сотрясается, и вы видите чёрную острую скалу, которая словно падает на вас с неба, но медленно: вы вне опасности. Скала опускается на землю и начинает выводить линии на земле, вы бежите за её острием, пока не понимаете, что это не пустыня вовсе…а листок бумаги, а скала – грифель карандаша. «Ну, здравствуй, муза», - слышится голос, кажется, не вполне адекватного человека. Вы убегаете и, конечно, просыпаетесь. Чувство недоумения не покидает вас ещё несколько минут.
aeterna.qip.­ru/test.php?result=1­

@темы: тесты

---

Повесть о двух мирах

... - Мы не вернемся в прошлое, Время этого не допустит.
- Что значит, не допустит?
- Все когда-либо происходящее с человеком скрыто в воспоминаниях и спрятано за миллиардами дверей. Эти двери, а точнее ключи от них, охраняет Вечность. Время заставляет людей забывать прошлое, забирает воспоминания и прячет их за дверьми. Человек не имеет права пользоваться ключами.
- А как же воспоминания? Ведь нам никто не запрещал помнить?
- Воспоминания приносят боль. Это подарок Времени человеку... за излишнее любопытство.
- Никогда бы не подумал...
- Воспоминания - это крохотные существа, которые все-таки смогли пробраться через двери. Но чем плотнее она закрыта, тем тяжелее вспомнит то или иное событие. Время внимательно следит за каждым воспоминанием, поэтому как бы сильно ты не старался, ты не сможешь вспомнить обстановку комнаты увиденной тобой при рождении, или запах пирога, который ты ел в три года. Хотя бывают исключения. Некоторым очень старым воспоминаниям удается ускользнут от Времени, и тогда они вновь возвращаются к тебе...

@настроение: странствующее

@темы: бумагомарание, творчество, зарисовки